Б - Г

Веселовский Александр Ник

ВЕСЕЛОВСКИЙ Александр Николаевич [1839—1906] — знаменитый русский литературовед, академик, профессор Петербургского университета и Высших женских курсов. Р. в Москве, в дворянской семье военного педагога-генерала.
Будучи по Московскому университету (окончил в 1858) учеником акад. Ф. И. Буслаева, виднейшего у нас представителя Гриммовской мифологической школы, молодой ученый и сам в первое время выступал ее приверженцем. "Увлекали, — рассказывает он в своей автобиографии, — веяния Гриммов, откровения народной поэзии, главное — работа, творившаяся почти на глазах, орудовавшая мелочами, извлекавшая неожиданные откровения из разных „Цветников“, „Пчел“ и т. п. старья". Но даже в эту раннюю пору юного В. совершенно не удовлетворяли главные особенности "Буслаевской струи", "постановка мифологических гипотез" и "романтизм народности"… В студенческих же кружках В. увлекается чтением таких позитивистов и материалистов, как Фейербах, Герцен и особенно Бокль (автор "Истории цивилизации в Англии"), за к-рого он "и впоследствии долго ломал копья". Под влиянием книги Дёнлоп-Либрехта ("Geschichte der Prosadichtungen"), затем диссертации А. Пыпина "Очерк литературной истории старинных повестей и сказок русских" [1855], составившей эпоху в историографии русской лит-ры, а гл. обр. в результате своих собственных культурно-исторических штудий в Германии и Италии (см. его монографию "Вилла Альберти", 1870) — В. сравнительно скоро убеждается в крайней односторонности модной тогда мифологической школы, представители которой, по меткому его выражению, "долго витали в романтическом тумане арийских мифов и верований". Как шестидесятник и убежденный поклонник точного знания и естественно-научных методов исследования В. "с удовольствием спускается к земле" и примыкает к наиболее тогда позитивной школе Бенфея, к-рая в отличие от Гриммовской школы выдвигала теорию лит-ых заимствований и международного лит-ого взаимодействия на основе не доисторического племенного родства, как это делали мифологи, а историко-культурного общения всех народов Запада и Востока. Именно эта теория надолго определила собой исторический характер и научную методику его капитальных исследований, особенно по средневековой лит-ре и фольклору. Общим же направлением методологического пути как историка и теоретика литературы В. обязан главным образом непосредственному воздействию Тэна и Бокля. Но весьма характерно, что испытавши на себе сильное влияние Ипполита Тэна, особенно его учения о среде и детерминизме в искусстве, В. стремился исправить и дополнить его психологический историзм материалистическим историзмом Бокля при помощи методики исследования вышеуказанной бенфеевской школы.
Разработанный таким образом сравнительно-исторический метод впервые нашел свое теоретическое оформление во вступительной университетской лекции 1870 — "О методе и задачах истории лит-ры как науки", а первоначальное применение в работе молодого профессора — "Новые отношения муромской легенды о Петре и Февронии и сага о Рагнаре Лодброке" [1870]. Последний оригинальный этюд открывает собой длинную серию такого рода сравнительно-исторических работ, которые печатаются в "Журнале МНП в течение 70-х и 80-х годов. В них мастерски прослеживаются своеобразные судьбы разного рода элементов мировой поэзии: бродячих сюжетов, мотивов, поэтических схем-формул, образов-символов и т. д. Но убежденным представителем бенфеевской школы В. выступил в своей докторской диссертации 1872 — "Из истории лит-ого общения Востока и Запада. Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Морольфе и Мерлине". В этой книге автор решает один из крупнейших вопросов литературного общения Востока и Запада. Изучая историко-культурные пути проникновения восточных преданий о Викрамадитье, Джемшиде и Асмодее через талмудические и мусульманские легенды о Соломоне и византийско-славянские апокрифы и повести о Соломоне и Китоврасе в западные сказания о Морольфе и Мерлине, В. доказывает, что главными узловыми пунктами передачи лит-ого влияния с Востока на Запад оказались Византия и юго-восточные славянские страны, а главными лит-ыми посредниками — средневековые переводчики, преимущественно повидимому евреи. Несмотря на то, что вопрос, к-рый в данном случае решает В., уже подвергался до него частичному рассмотрению (Валентин Шмидт, Бенфей, Юлиус Браун и А. Пыпин), монография его, по признанию акад. Буслаева, представляет собой "самый лучший опыт из всех, какие только на русском яз. были — в приложении бенфеевской теории литературного заимствования к разработке русских источников рукописных и устных, в их связи с поэтическими преданиями Зап. Европы".
Чтобы понять весь научный смысл такого рода капитальных, хотя и чисто фрагментарных трудов В. в этот период его деятельности, необходимо ясно представить себе те очередные задачи, какие властно выдвигала едва только зарождавшаяся тогда сравнительная наука о литературе. Вот в каких чертах изображал в 1873 это новое движение один из главных его представителей в Европе: "Основания этой науки, — говорит Эстерлей, — только что положены, и то не везде; еще много нужно собирать, ломать, обтесывать камни, потому что здание готовится обширное и грандиозное. Никто не знает архитектора и лишь немногие видели план, а несмотря на то, все строго работают в одном направлении, хотя бессознательно, как будто по инстинкту: это работа пчел и муравьев…" Именно этой скромной и непритязательной "работе пчел и муравьев", в связи с определением конкретных путей распространения и развития элементов мировой поэзии, Веселовский и посвятил весь средний период своей деятельности, начиная с указанной монографии "О Соломоне и Китоврасе" и кончая капитальным двухтомным исследованием "Из истории романа и повести" [1886—1888].
Будучи непримиримым противником всякого рода романтики и метафизики, В. стремился пользоваться такими приемами выяснения литературной закономерности, какие диктуются методом "естественно-научным" и на какие его уполномачивали бы лит-ые факты и явления массового характера. "Отыскать эту закономерность, — писал он еще в 1873, — можно будет разумеется не путем метафизических построений, а тем торным путем, по к-рому стремятся итти все современные науки: необходимо начать с начала, с собирания фактов в наибольшем числе, сказов, поверий, обрядов, подбирая сказки по мотивам и сочетаниям их, поверья по содержанию, обряды по годовым праздникам или тем обыденным отношениям (свадьба, похороны и т. д.), к к-рым они бывают привязаны". "Такое расположение в перспективе, — убеждает он читателя, — лучше выяснит внутреннюю закономерность народно-поэтического организма, чем всевозможные эксперименты теоретиков на этой земле незнаемой…" Сделавшись в начале 70-х гг. наиболее последовательным у нас представителем сравнительно-исторического метода и теории заимствований, В. тем не менее относился к Бенфею довольно независимо и самостоятельно. Поэтому там, где это было возможно, он стремился использовать и мифологическую теорию, так как в отличие от других бенфеистов полагал, что данные направления не исключают друг друга, а скорее дополняют. По учению В., теория заимствований может быть применима лишь в тех случаях, когда речь идет "о сюжетах, то есть о комбинациях мотивов, о сложных сказках с цепью моментов, последовательность к-рых случайна и не могла ни сохраниться в этой случайной цельности (теория самозарождения), ни развиться там и здесь в одинаковой схеме из простейших мотивов (теория мифологическая)". Такого рода заимствования сложных сюжетных образований представляют собой далеко не случайные явления. Наоборот, все они так или иначе всегда вызываются соответственными культурно-историческими событиями и процессами. Попытки же применить мифологическую "экзегезу" могут иметь место лишь тогда, "когда уже кончены все счеты с историей" и мы имеем дело не с сложной сюжетной схемой, а с отдельным мотивом, составляющим "простейшую повествовательную единицу, образно ответившую на разные запросы первобытного ума или бытового наблюдателя". Но в конце концов В. разочаровался и в теории заимствований, сыгравшей решающую роль в его исследованиях 70—80-х гг.
Под влиянием английских антропологов и этнографов он приходит к построению так наз. этнографической теории как теории самозарождения встречных лит-ых течений. Сходство и повторяемость примитивных сюжетных схем, мотивов и образов-символов объясняются этой теорией "не только как результат исторического (не всегда органического) влияния, но и как следствие единства психических процессов, нашедших в них выражение".
Речь идет в данном случае о влиянии аналогичных общественно-бытовых условий, порождающих соответственные качества среды, в связи с единством законов человеческой эволюции и цивилизации. Аналогичные же качества среды естественно могут иногда в разных странах порождать аналогичные лит-ые течения и формообразования. При этом необходимо иметь в виду, что "учение это, — как его формулировал В., — а) объясняя повторяемость мотивов, не объясняет повторяемости их комбинаций; б) не исключает возможности заимствования, потому что нельзя поручиться, чтобы мотив, отвечавший в известном месте условиям быта, не был перенесен в другое как готовая схема" (пример: "Муж на свадьбе жены").
Этнографическая теория поэзии в свою очередь привела В. к тому, что метод сравнительно-исторический, становясь фактически, в процессе исследовательской работы, методом историко-этнографическим, — так его иногда называл сам В., — к концу 80-х гг. преобразовался у него под влиянием доктрины Спенсера, а также "Поэтики" Вильгельма Шерера — в эволюционно-социологический метод. Это преобразование метода всего легче проследить, если проанализировать те многочисленные неопубликованные курсы, к-рые В. читал на протяжении долгих лет в СПБ. университете и на ВЖК, особенно самый обширный литографированный курс — "Теория поэтических родов в их историческом развитии", читанный им от 1881 до 1886. Непосредственное применение им эволюционно-социологического метода мы находим уже в его монографии о Бокаччо и отчасти в книге о Жуковском. Наиболее же тонко и мастерски Веселовский применял этот метод к изучению истории и социологии поэтических форм в замечательной, хотя далеко не законченной поэтике.
Исключительное влечение и любовь В. к западной культуре привели к тому, что по окончании университета он жил целое десятилетие за границей, где интенсивно работал, подготовляясь к ученой профессорской деятельности.
Пробыв несколько лет в Мадриде, Берлине и Праге, молодой ученый окончательно осел в Италии (во Флоренции), где очень радушно был принят итальянскими учеными и где так освоился с новыми условиями жизни, "что о России перестал и думать", у него "явилась даже идея и возможность совсем устроиться в Италии". Под влиянием этих интересов и научных занятий над рукописями в итальянских книгохранилищах, В. на всю жизнь пристрастился к изучению итальянского Возрождения, затеяв одно время даже "обширную историю" его, начиная "чуть ли не с падения империи"… Изучению этой именно эпохи и посвящены главные труды его по истории новоевропейской лит-ры. Сюда относятся: монография "Вилла Альберти", двухтомная монография о Бокаччо, очерк о Петрарке, статьи о Данте, Бруно и др., переведенные и на итальянский яз. (см. Собр. сочин. В., изд. Академии наук, тт. II—VI). Из работ В. об Италии первое место занимает капитальное исследование о Бокаччо, в связи с его средой и сверстниками, исследование, к-рое появилось в печати в 1893, знаменуя собой наступление третьего периода деятельности В. В двухтомном труде итальянский "поэт любви и славы" изображается как один из наиболее типичных носителей того нового социально-психологического "стилевого комплекса", к-рый вырабатывался в период раннего итальянского гуманизма, под влиянием разложения старых средневековых систем, папства и империи. Бокаччо — сын простого купца, выдвинувшийся из "толпы" исключительно благодаря преимуществам своего духовного развития, — ярко вырисовывается в монографии Веселовского как представитель новой социальной группы (см. "Бокаччо"). При всех крупных достоинствах этого труда, мы и здесь можем наблюдать необыкновенное пристрастие автора к эмпиризму. Нагромождение всякого рода литературных, биографических и библиографических фактов, целое море бесконечных цитаций, имевших целью дать впечатление подлинников, постоянное стремление соблюдать полную "объективность" — все это сильно препятствовало всякого рода широким обобщениям, хотя бы в пределах того эволюционно-социологического анализа явлений стиля, которым здесь пользуется автор. На протяжении всей этой монументальной монографии красной нитью проходит идея, к-рую автор формулирует следующим образом: "„Гуманизм“ в период своей сознательности — это романтизм самой чистой расы, перед к-рой открылась обетованная земля и забытые народные основы".
Чрезвычайно характерно, что единственная крупная работа, к-рую В. оставил нам по новой русской лит-ре, была также посвящена представителю раннего романтизма в русской поэзии — В. А. Жуковскому, своеобразному преломлению "русского гуманизма", столь чуждому, казалось бы, самому "духу" эпохи итальянского Возрождения. До В. образ нашего поэта "чувства и сердечного воображения", под влиянием таких биографов его, как Зейдлиц, Плетнев и особенно Загарин, непомерно идеализировался и по установившейся традиции изображался с чисто иконописной стереотипностью как недосягаемый идеальный образ поэта "не от мира сего"… И если окончательно освободиться от влияния этой традиции повидимому не удалось и В., то зато он первый почувствовал необходимость разрушить эту "патриотическую" традицию и подойти к Жуковскому как к определенному общественно-психологическому типу, — в полном соответствии с фактами исторической действительности.
Для такой "реальной характеристики" личности и творчества поэта В. использовал колоссальное количество накопившихся после книги Загарина лит-ых материалов и "человеческих документов". Любопытно, что исследователю-эмпиристу особенно важны и дороги были при этом именно мелкие черты, "трепещущие жизнью"… Все это дало ему возможность ввести "личный момент" лирики Жуковского в "надлежащие границы, в большем соответствии не только с качеством чувства, но и с нравственными и житейскими идеалами поэта". Для нашего времени наиболее актуальное значение сохранили те главы, в к-рых В. дает первый опыт строго научного исследования поэтики и стиля Жуковского как представителя самого раннего русского романтизма или "русского сентиментализма карамзинской школы". Таковы главы: I — Эпоха чувствительности, XIV — Поэтика романтиков и поэтика Жуковского и XV — Народность и народная старина в поэзии Жуковского. И в этой монографии В. ярко сказались указанные уже недостатки исследований В., понижающие их актуальность и даже научную ценность для современного литературоведения. Чрезмерное стремление к чисто внешнему объективизму фактически приводит автора к релятивизму и отказу от более или менее законченного эволюционно-социологического синтеза. Конечная же цель всех изысканий Веселовского была всегда одна и та же, как тогда, когда он занимался сравнительно-историческим анализом разнообразнейших текстов мировой поэзии, так и тогда, когда изучал творчество поэта, рассматриваемого как общественно-психологический тип определенной группы, среды, или наконец тогда, когда строил обобщения чисто теоретического характера. Открыть точным "естественно-научным" методом, посредством "микроскопа и лупы в руках", на точно установленных массовых лит-ых фактах основные социально-исторические законы поэтической продукции и всю закономерность международного лит-ого процесса, — вот чего так упорно добивался всю свою жизнь великий литературовед. И все дело было в том, что "тайных пружин" историко-литературного процесса Веселовский доискивался не столько в творчестве гениальных поэтов, этих редких "избранников неба", сколько в их лит-ой и социально-культурной среде. А т. к. всякий поэт по существу — групповой, то его изучение должно начинаться не сверху, а снизу, на тех массовых лит-ых и культурно-социальных явлениях, к-рые непосредственно определяют данную группу и среду. Таковы были те основные предпосылки, которые объясняют главные особенности научной деятельности В.
Исключительно "гелертерская" форма всех изысканий 281 работы В., необычайное многообразие нагроможденных бесчисленных фактов различных лит-р и культур, фрагментарный и чисто аналитический характер наиболее капитальных и ценных его трудов — все это делает научное наследие В. мало доступным для широкой публики. Эти же особенности его гениальных исследований легко объясняют и тот факт, что образовавшаяся в свое время вокруг имени В. сравнительно-историческая школа (К. Тиандер, Е. Аничков, Д. Петров, Ф. Батюшков, В. Шишмарев, — наконец, уже в дальнейшем, Ф. де Ла-Барт) фактически не только не сумела успешно продолжать "дело" его жизни, но и не успела даже полностью раскрыть всю его глубокую историко-литературную и теоретическую концепцию. Этим же в значительной мере объясняется слабое влияние ее на представителей различных направлений современного литературоведения.
Необыкновенная судьба научного наследия В. весьма поучительна. Она наглядно показывает, что одних принципов "историзма", "эмпиризма" и внешнего "объективизма" методологически далеко недостаточно для решения тех сложных социально-исторических проблем литературоведения, к-рые впервые были выдвинуты основоположником "Исторической поэтики". Большая часть его виртуозных аналитических изысканий могла иметь чрезвычайно крупное, а иногда и решающее значение лишь в ту эпоху, когда закладывались самые основы сравнительной истории лит-ры. По общему методологическому замыслу все они представляют интерес и для нашего времени. Но не этим работам В. принадлежит будущее. Фактически они уже давно успели потерять свое актуальное значение, оставшись почти неиспользованными для непосредственного строительства науки о лит-ре. Современные литературоведы-социологи подходят к этим лит-ым фактам по-новому.
В. являлся едва ли не основоположником эволюционно-социологического метода в применении к изучению формальных явлений поэтического стиля и к основным проблемам теоретического характера, которые составляют содержание его "Исторической поэтики". Построенное на позитивно социологической основе это грандиозное, хотя и далеко незаконченное теоретическое сооружение должно было представлять собой самое высшее обобщение и синтез всей его долгой и необыкновенно плодотворной научной деятельности. Необходимо однако признать, что научный замысел Веселовского таил в себе целый ряд неизбежных внутренних противоречий. Наряду с другими причинами, эти последние сильно препятствовали не только построению той "законополагающей" науки о поэзии "номотетического характера", каковую он сооружал, но и логическому завершению ее незаконченного замысла. Это была разумеется не вина, а беда нашего исследователя эволюциониста, к-рый тщетно доискивался законов органического процесса лит-ого развития. Между тем, — как это все более выясняется, — та поэтика, основы которой заложены в его теоретических построениях, в действительности может быть построена не как "историческая" или "эволютивная", а исключительно, как социологическая поэтика — на основе принципов марксизма.

 Библиография:  I. Собр. сочин. А. Н. Веселовского, 26 тт. Пока появились тт. I, II (вып. I), III, IV, V, VI и VIII (вып. I), СПБ., 1913; Симони П. Н., Библиогр. список учено-литерат. трудов Веселовского, СПБ., изд. Акад. наук, 1921.
II. Пыпин А. Н., История русской этнографии, т. II, СПБ., 1890 (там же краткая автобиография); Браун Ф. А., А. Н. Веселовский [1838—1906], некролог, Журн. МНП, № 4, 1907; Жданов И. Н., Собр. сочин., т. II, СПБ., 1907; Петров Д. Н., А. Н. Веселовский и его "Историческая поэтика", Журн. МНП, № 4, 1907; Трубицын H. H., А. Н. Веселовский, Изв. 2-го отд. Акад. наук, т. XII, кн. 3, СПБ., 1907; Ягич И. В., акад., История славянской филологии, вып. I, СПБ., 1910; Аничков Е., "Историческая поэтика" А. Н. Веселовского, "Вопросы теории и психологии творчества", т. I, изд. 2, Харьков, 1911; Тиандер К. и Карташов В., Опыт популяризации "Исторической поэтики" А. Н. Веселовского, "Вопросы теории и психологии творчества", т. II, вып. I, Харьков, 1911; Памяти А. Н. Веселовского, сб. ст. и дневников, СПБ., 1921; Аничков Е., В., "Slavia", Rocnik, I, Sešit 2, a 3, 1922; там же Sešit 4, 1923; Энгельгардт Б. М., А. Н. Веселовский, П., 1924; Казанский В., Идея "Исторической поэтики", "Поэтика", сб. ст., т. I, Л., 1926; Якобсон Л. Г., Александр Веселовский и Вильгельм Гаузенштейн, "Печать и революция", кн. 6, 1926; Его же, Формальный метод и "Историческая поэтика", "Родной яз. в школе", научно-педагог. сборн., кн. I, М., 1927; Его же, А. Веселовский и социологическая поэтика, "Лит-pa и марксизм", кн. I, 1928; Сакулин П. Н., Веселовский, "БСЭ", т. X, М., 1928.
Л. Якобсон

ВЕСЕЛОВСКИЙ Алексей Николаевич [1843—1918] — брат академика Веселовского, литературовед, профессор Московского университета и бывш. Высших женских курсов. С 1901—1904 — председатель О-ва любителей… Полная информация

ВЕСЕЛОВСКИЙ Юрий Алексеевич [1872—1919] — поэт, переводчик и критик, сын Алексея Николаевича Веселовского (см.). В критических и историко-литературных работах применял культурно-исторический… Полная информация

ВЕСЕЛЫЙ Артем [1899—] — псевдоним Николая Ивановича Кочкурова. Р. в семье волжского крючника. О своем детстве и юности рассказывает следующее: "Семья жила бедно. Сам я с раннего детства начал… Полная информация